самым смягчая затвердевшие плоды внутри них, превращая в мякоть, из мякоти которой выделялся славный, фантастический нектар в виде сока. Ломоносов, забывал доить гусениц, специально, чтобы напиться вином и шляться по барам и кабакам, соблазняя то вешалки у входа, то мусорные вёдра на полу, считая их за дам. Впрочем, разницы никакой он между ними и не видел. Женщины так же сильно вешались на них, как на вешалки вешались все другие, и так же падая ниц на пол, как это делало ведро, после очередного праздника, целовали выброшенные ботинки пьяниц. Ровно так же как и дамы. Среди всей этой зловредной вони таился, грех не вспомнить, самый настоящий драгоценный житель той Губернии, едва ли не единственный на всю Российскую империю человек, — уборщик, что убирал не только пьяниц в мусорные пакеты, разделяя их на куски, и кормя диких собак у входа фаршем, и одичалых бомжов у кривого дерева на большом холму возле Сонной лощины, но также протирая полы после тех странных поэтов и литераторов, блевоту.

Собирая, уборщик размешивал их в бокалы и стаканы тех деятелей искусств, что не дошли до ведра, чтобы выкинуть желчь из себя, всю еду и прокисший виноградный сок, — потому и блевали все те люди, что пили одно и тоже пойло с пола каждый день. Хватило бы ума уборщику, стало быть и дела было бы меньше, того гляди и платить стали бы меньше, потому продолжал своё деяние на протяжении многих лет, видя одни и те же лица. Если бы в тот день из пальца Ломоносова не выпрыгнул гном Наполеон, ругаясь на весь кабак, уборщик не переставал бы делать своё дело. Испугавшись, тот человек выбросил блевоту в ведро и чуть ли не начал ползать перед Наполеоном, превратившись в лист бумаги, но стал трусом. Эти трусы увидела Клеопатра и надела на себя, хваля того, кто забыл их на полу. Радости уборщика предела не было. Люди в тот день впервые не испоганили чистый пол, а бармен Чак Норрис, никогда больше не видел тех, кто жаловался. Стоило бармену только взглянуть на кирпич, который ему не нравился, тот испарялся, а захотелось ли бармену построить напротив своего кабака другой ресторан, тот час из другого поселения прибегал дом, выпинывал из себя жителей, и превращался в ресторан не с пятью звёздами из пяти, а сто двадцати пятью. А гном Наполеон залезал карабкаясь на стол, протирал руками деревянную поверхность, собирая остатки алкоголя и облизывал их, пьянел и спрыгивая на пол, бежал к Ломоносову, вспарывал палец и уходил прочь, напоследок крикнув мат на латыни, который никто не понимал. Затем аборигены улыбались, отпускали Ломоносова, и говорили тому, чтобы он заработал больше денег, никак иначе, они, между прочим, его дети. Частенько Ломоносов тратил всё заработанное на выпивку, потому дети узнав о его удивительном мизинце, хватали его и били до покраснения, чтобы хоть конфетами наесться, пусть даже без чая, но с водой и высушенными лапками кузнечиков, что ловили на поляне, где физик устроил пастбище насекомых из пяти депутатов. У депутатов лапки отрастали обратно. Одного звали Кузнечик Виталий Иванович, второго Кузнечиков Владимир Эльбрусович, а те другие были за компанию, областные подсластители задниц, одним словом хвосты, — куда депутаты, туда и они. Если у депутатов ноги были жирными, как самый сочный коровий кусок мяса, который нужно было сушить днями, того гляди и неделями, то у “хвостов” ноги были куда тоньше, и высушить их было крайне легко. Пока голод не наступал снова, ноги отрастали, не так быстро, как у депутатов выше по рангу, но всё таки отрастали. Удивительное свойство однажды обнаружили аборигены при таком одном завтраке, что случилось поздно ночью. Как-то упав на землю, нога, что была оторвана из начинающего политика, вдруг отращивала из себя второго депутата, клона первого. Сколько раз не отрывай ноги и не кидай на почву, вырастал депутат, правда, с каждым разом всё меньше и тоньше, теряя свои свойства. В конце депутат рождался размером едва ли не со спичечную коробку, тут аборигены долго не думали и съедали всего депутата, пока однажды… один из аборигенов не стал мыслить, как депутат и не обманывать других аборигенов. Ломоносов сразу это почуял. Абориген очень сильно вонял. И заткнул ароматные проходы кукурузным початком обнаруженным в Нарнии. Другие аборигены вполне могли бы и задохнуться, но привыкли и внимали всем словам своего брата. Стоило сказать тому, что мясо портит организм, что он готов взять эту больную ношу на свой желудок, аборигены тотчас брали сложенные у края поляны дрова и били его, пока тот не терял сознание и не становился апостолом, что делился всем, что находил. Пять сломанных костей в теле, и сто сорок девять на бедре, кого угодно могли убедить, что они не правы, что они достаточно ели за прошлый год, а следующие пять можно и поголодать обгладывая волосы Гулливера сопящего на берегу, позади их дома. Случались раз в несколько часов и ураганы, смерчи. Тринадцать коротышек брали бревно и закрывали проход Гулливера, откуда вылетали страшные грохоты, ужасные смертоносные смерчи и метели.

Глава 35

В одной крохотной вселенной, наверное, о котором вам и никогда не приходилось слышать, жили прекрасные создания — правда, те, кого они ели, не считали их таковыми, — носки людоеды. Эти странные создания нападали исподтишка, набрасываясь на ноги людей, когда те спали. Тот час съедали ноги, затем, — так уж повелось в их культуре поедания людей, — они нападали на беззащитного спящего косяком, плывя по полу, дабы обглодать его до костей. Несколько носков всегда носили с собой батут, чтобы запрыгнуть на кровать. Съеденный человек оставался спать — ведь носки вводили парализующий яд своим нежным прикосновением, а наутро, когда человек вставал с кровати и шёл в ванную комнату умываться, он падал в обморок увидев себя в отражении зеркала. Грохот стоял ещё тот. Вся штукатурка осыпалась со стен. Просыпались термиты. Они выглядывали через щели в стене, закуривали сигарету, и набросив на край щели канат, спускались к скелету на полу, чтобы сделать в нём новый дом. Так вот, скелеты, получали новую болезнь, — их называли заразными. Ведь и правда, стоило такому скелету подойти к знакомому с таким же обглоданным телом, термиты бросали на них свои канаты с крючками и перемещались уже к ним.

Это ещё ничего. Вы представьте только, что творилось в соседней планете, чуть больше марса